Казак, выдававший себя за чудом спасшегося императора Петра III, оставил след не только в исторических хрониках, но и ощутимо повлиял на всю русскую литературу, побудив многих виднейших отечественных литераторов откликнуться на свои не поддающиеся идеализации, но, несомненно, громобойные деяния!

ИМПЕРАТРИЦА СВЕЛА СЧЕТЫ С ХРАМОМ

В некогда русском, а ныне, увы, казахстанском городе Уральске воображение любого любителя истории непременно взбудоражит немудреное по архитектуре, но по-своему удивительное здание резиденции наказных атаманов Уральского казачьего войска.

Немного найдется на российских и постсоветских провинциальных просторах домов, в коих побывало бы столько людей, признанных впоследствии великими.

Самую великолепную четверку удостоили мемориальных досок на фасаде. Пушкин, Жуковский, Даль и знаменитейший из множества Толстых – сам Лев Николаевич. Для остальных (среди них два наследника российского престола – будущие Александр IIи Николай II, Аркадий Дмитриевич Столыпин – отец знаменитого реформатора и даже Федор Шаляпин) мрамора по разным причинам не нашлось.

Первенствует в этом славном перечне, разумеется, Александр Сергеевич Пушкин. И не только за литературные заслуги. Если бы не его интерес к вспыхнувшему именно в Уральске (знаменитом Яицком городке) Пугачевскому бунту, то казачьей столице Приуралья явно не удалось бы навеки прописаться на литературной карте России. Вполне возможно, что само восприятие того, что впоследствии характеризовалось как «восстание», «крестьянская война», «гражданская война», носило бы наверняка несколько иной характер.

В подтверждение припомню строки из письма Ги де Мопассана Эдмону Гонкуру: «Поистине существует только та история, которую создают романисты. Все эти давно умершие люди, черты которых поблекли, потускнели, вновь оживают… и кажется, будто ты знал их...»

В Уральске среди многих былей и легенд о пугачевских временах охотно подчеркивают, что храм этот после разгрома восстания (бунта, мятежа) императрица Екатерина IIповелела сжечь дотла, как бы мстя безвинным стенам за свершившееся в них действо венчания Пугачева с казачьей девицей, знать не знавшей куда обрушит ее недолгий взлет в «императрицы»...

Трудно предположить, о чем могли поразмышлять на берегах Яика, переименованного после казачьих возмущений той же Екатериной IIв Урал, два наследника престола, в разные годы побывавшие там, где полыхнул самый грозный из русских бунтов, предшествовавших катаклизму 1917 года. Мучили или хотя бы тревожили их черные предчувствия?!

Василий Андреевич Жуковский, сопровождавший цесаревича Александра Николаевича по его будущим российским владениям, не мог не поведать своему подопечному о разгуле пугачевщины. Не сказалась ли эта поездка каким-то образом на решении царя избавиться от крепостного права, что обернулось для него в конце концов гибелью от бомб террористов-народовольцев?! Опять же неведомо, что могло прийти на ум внуку Александра Освободителя Николаю Александровичу, побывавшему в Уральске по случаю 300-летию здешнего казачьего войска? Как-никак, а уральские казаки прежде звались яицкими и под этим прозванием отметились задолго до Пугачева.

«ЗОЛОТОЙ КИРПИЧ» РУССКОЙ ПРОЗЫ

С Пушкиным вопросов не возникает. Без проведенных в Уральске дней вряд ли он создал бы в существующем виде «Историю Пугачева». Но главное в том, что путешествие Александра Сергеевича по связанным с Лже-Петром IIIместам заложило фактически первый «золотой кирпич» в великое здание русской классической прозы, вдохновив его на создание «Капитанской дочки» – первого в России литературного произведения, посвященного одному из самых критических эпизодов предшествовавших автору эпох.

Об этой невеликой по объему книге за 188 лет, минувших после ее появления в книжной лавке Смирдина, написано много и разного. Одно из самых парадоксальных и примечательных суждений принадлежит Василию Ключевскому: «Пушкин был историком там, где не думал быть им и где часто не удается стать им настоящему историку. Капитанская дочка была написана между делом, среди работ над пугачевщиной, но в ней больше истории, чем в Истории Пугачевского бунта, которая кажется длинным объяснительным примечанием к роману».

В том же русле размышлял много позднее Юрий Лотман: «Рассматривая завершенные и незавершенные труды Пушкина последних трех лет его жизни, мы поражаемся, с одной стороны, их богатству, а с другой – разнообразию и даже пестроте… Однако разрозненные фрагменты складываются в единство, объединяясь общим, обдуманным планом. Это грандиозная картина мировой цивилизации как некоего единого потока». И чуть ниже: «…история мыслится Пушкиным не как нечто противоположное личности, а как живая цепь живых человеческих жизней».

Эти два мнения разделенных целым столетием ученых начисто обесценивают и не раз звучавшие предложения воспринимать «Капитанскую дочку» как волшебную сказку и сравнения ее с «Айвенго» Вальтера Скотта.

Страдания и терзания простодушного прапорщика Гринева, ненароком угодившего в гибельный «Мальстрем» эпохи, которая ставит его в зависимость от прихоти то казака-самозванца, то всемогущей императрицы, совсем не кажутся небывальщиной, а дикость нравов, с которой недавнему недорослю пришлось столкнуться, и ужасы пережитого им действительно почти не требуют комментариев или разъяснений. Разве что нескольких ссылок на даты и места действия.

В подтверждение сошлюсь на Михаила Булгакова, вложившего в уста героя «Театрального романа» Максутова риторический вопрос: «Кто же не переживал невероятных приключений во время Гражданской войны?»

Пятна на «пугачевском солнце»

До относительно недавних катаклизмов в российском обществе пугачевщину как явление отечественной истории и Пугачева как историческую личность полагалось воспринимать безоговорочно положительно. «Пятна» на пугачевском, так сказать, «солнце» не очень-то и затушевывались, но подавались как неизбежные огрехи событий, сотрясавших основы государства. Если вспомнить Ньютоновы законы физики, то применительно к обстоятельствам бунта они корректировались в соответствии с требованиями пресловутого классового подхода. Принцип действия, равного противодействию, признавался справедливым только для одной стороны.

На школьных уроках литературы, как помнится, расправа над отцом Маши Мироновой и жуткая сцена убийства ее матери если не замалчивалась, то объяснялась вынужденной жестокостью. Плоты с виселицами, отправленные Михельсоном по Волге, подавались фактом неистовой мстительности самодержавия.

Особенно казусным выглядит отношение в нашей прозе к участию в разгроме бунтовщиков тогда еще не генералиссимуса, а только генерал-поручика Александра Васильевич Суворова. В наиболее популярном в советский период жизнеописании великого полководца, принадлежащем перу Леонтия Раковского, причастность будущего князя Италийского к подавлению мятежа вообще обойдена. В том же романе роль Суворова в разгроме польских конфедератов сведена к единственному абзацу – внутреннему монологу отца национального героя, сетующего, что его сын вернулся после польской кампании с пустыми руками в отличие от других генералов, хорошо нагревших руки на усмирении шляхты.

Смешно и грустно: я сам, будучи третьекурсником университета, узнал о ненависти поляков к Суворову, побывав по счастливой случайности в тогда еще стране народной демократии, где ничего не забыли и что было сил таили злобу. А в школьные годы моя не по годам начитанная одноклассница буквально загнала в тупик преподавательницу литературы, спросив на уроке, как же мог Суворов воевать с Пугачевым? Полководец ведь любил простой народ! Несчастная в данном случае учительница, угодившая между жерновами детской любознательности и официального мифотворчества, смогла только в ответ процитировать строчку из лермонтовского «Бородина», переадресовав ее на героя русско-турецких войн и перехода через Альпы: «Слуга царю – отец солдатам»!

Заслуги Суворова в противодействии пугачевщине особо заметными не были, поскольку генерал-поручик прибыл с турецкого театра военных действий уже после того, как крах повстанцев всем представлялся неминуемым. Казаки-изменники схватили предводителя бунта в Уральске и на долю Александра Васильевича выпала участь доставить низложенного Пугачева в Симбирск. Задача не представлялась простой и, как писал сам Суворов, во время перехода «чрез уральскую степь... при непрестанном во все то время беспокойствии от киргизцов… одного ближнего при мне убили и адъютанта ранили...».

Тем не менее этакая конвойная миссия воспринималась даже в середине XXвека слишком порочащей, так что в очерке-послесловии к трехтомной эпопее Вячеслава Шишкова «Емельян Пугачев» автор счел необходимым подчеркнуть, что лжеимператор Суворова… боготворил. Сам Шишков работу над своим «Историческим повествованием» завершить не успел, и невозможно предугадать, как он обрисовал бы взаимоотношения столь разных по статусу и положению исторических лиц, но определенная заданность по сближению антагонистов несомненна.

Это и понятно. Шишкову в 1946 году была присуждена за его титанический труд Сталинская премия Iстепени. Недомолвки в подобном случае заведомо исключались. Суворов, в честь которого был учрежден один из высших полководческих орденов, любого рода критике уже не подлежал. Пугачев же, возведенный официальной идеологией на пьедестал борца с тиранией, мог быть порицаем разве что за обилие «щепок», неизбежных при рубке «человеческого леса». Автору эпопеи оставалось только упирать на взаимное уважение противников в духе пресловутых «рыцарских времен», а жаль, ибо дни, проведенные полководцем и мятежником неподалеку друг от друга в тяжелейшем пути, предоставляли романисту неоценимый простор для попытки представить диалог между двумя ярчайшими личностями своего времени!

Шишков на подобный эксперимент не рискнул или не успел рискнуть.

ОТ ЯИКА ДО АРКАНАРА

Борьба с мятежниками, в которую не успел в полной мере включиться Суворов, привлекла и молодого и ничем, кроме проигрышей в карты, еще не примечательного Гавриила Державина, который ринулся в гущу событий не по служебной необходимости, а добровольно.

Начинающий поэт, приметный разве что партнерам по зеленому сукну, буквально измором вынудил генерала-аншефа Бибикова, поставленного Екатериной IIво главе карательной экспедиции, включить его в ряды усмирителей.

Бибиков дрогнул перед натиском Державина и не прогадал. Отвага отвагой, но примечательны и агитационно-пропагандистские таланты поэта. На собрании казанских дворян, посвященном организации ополчения, призванного вместе с войсками выступить против повстанцев, губернский предводитель прочитал перед портретом императрицы благодарственную речь: «Признаем тебя своею помещицей. Принимаем тебя в свое товарищество. Когда угодно тебе, равняем тебя с собою».

Не нуждающийся в представлении Владислав Ходасевич в своем жизнеописании Державина писал, что после этой речи в «составлении отрядов захотели участвовать не только дворяне соседних уездов, но и купцы, и даже мещане». Автором этого послания был Гавриил Романович.

Любопытно, что эти страницы жизни славного поэта на отношении к нему после «Великого Октября» почти не сказались. Ходасевичу, выпустившему свой «державинский» труд в эмиграции, можно было любоваться своим героем без оглядки на цензуру. А вот советским биографам приходилось непросто в описании мотивов поведения того, кто самого Пушкина «в гроб сойдя, благословил»!

«Державину опостылели парады и караулы, отнявшие у него одиннадцать лет жизни. В карты он больше не играл, знакомых в городе по-прежнему не имел,– что связывало его с Петербургом? – писал профессор МГУ имени М. В. Ломоносова и сочинитель исторических романов Александр Западов в книге из серии «Жизнь замечательных людей. – Гвардейская молодежь пренебрегала службой, ночами резалась за карточным столом, напропалую ухаживала, но такое «маханье» не прельщало Державина. Был он... неровней в кругу знатных гвардейцев, и каждый петербургский день напоминал ему об этом... Державин не видел несправедливости своих действий по отношению к угнетенному царизмом народу и не побоялся представить все сделанное им на суд потомков…Он энергично принялся выполнять возложенные на него обязанности. Озабоченный, как ему казалось, спасением государства от угрозы уничтожения со стороны повстанцев».

Чуть мягче отозвался о мотивах Гавриила Романовича Олег Михайлов, биографический роман которого «Державин» появился в той же «ЖЗЛ» через два с небольшим десятка лет: «Вот она, редкостная возможность поймать удачу! О волнениях на Яике шушукались по гостиным, открыто говорили в кабаках, хотя полиция и хватала болтунов… Но все равно куда, все равно зачем, – только бы покончить с унижением бедности!»

Иначе говоря, карьера – главный движитель поступков поэта?! А что в этом плохого? Поэзия уж точно выиграла. И без участия Державина в усмирении бунта не вывел бы он на бумаге строки посвященной Екатерине II«Оды на день рождения ея величества, сочиненной во время войны и бунта 1774 года» с призывом к справедливому верховному правлению:

Тогда ни вран на трупе жить, Ни волки течь к телам стадами Не будут, насыщаясь нами, За снедь царей благодарить: Не будут жатвы поплененны, Не будут села попаленны, Не прольет Пугачев кровей…

События на Яике и на Волге волею братьев-фантастов Стругацких спроецировались на придуманную ими планету, где посланец Земли Румата пытается смягчать феодальные нравы королевства Арканар. Миссия «благородного дона» не сводится к спасению немногих творческих личностей и требует его контактов с недовольными архаичным социальным строем персонами.

На конспиративной встрече с главарем повстанцев Аратой землянин весьма пророчески размышляет о будущем своего неукротимого собеседника: «Ты еще не знаешь, как безнадежно само твое дело... Ты еще, может быть, свалишь Орден, и волна крестьянского бунта забросит тебя на Арканарский трон, ты сравняешь с землей дворянские замки, утопишь баронов в проливе, и восставший народ воздаст тебе все почести как великому освободителю, и ты будешь добр и мудр – единственный добрый и мудрый человек в твоем королевстве. И по доброте ты станешь раздавать земли своим сподвижникам, а на что сподвижникам земли без крепостных? И завертится колесо в обратную сторону. И хорошо еще будет, если ты успеешь умереть своей смертью и не увидишь появления новых графов и баронов из твоих вчерашних верных бойцов. Так уже бывало, мой славный Арата, и на Земле, и на твоей планете».

Стругацкие в знаменитом романе «Трудно быть богом» обходятся без конкретики, но старшекласснику средней школы должно быть понятно, что побудило писателей на нравоучительную сентенцию. Пример Пугачева нагляден. Титулы и воинские чины он успел пораздавать, как говорится, налево и направо. Делать-то ничего иного он и не мог себе позволить. Назвался императором – награждай! Иначе не поймут!

НАСТРОИТЬ ЛИРУ НА ПУГАЧЕВСКИЙ ЛАД

Наряду с романистами свое слово в преображении или оттачивании исторических личностей на оселке творческих индивидуальностей часто стремились произнести и поэты. Пушкин настроить свою лиру на пугачевский лад не собрался и, пожалуй, не мог собраться. Для столбового дворянина, ничуть не помышлявшего о полном ниспровержении основ, казак-самозванец мог представлять интерес как объект изучения, но воспевать его как безусловного народного героя Александр Сергеевич все-таки вряд ли бы решился бы. Восхищаться удалью – да, но снисходить до преклонения – увы!

Зато для Есенина, создавшего драматическую поэму «Пугачев» всего через четыре года после октябрьского переворота, сомнения в мессианской миссии героя вообще неприемлемы. С другой стороны, рязанский гений ничуть не чурается откровенного намека на главенство в вожде бунтовщиков откровенно авантюристического начала.

В самом начале поэмы Пугачев, услышав о молве про свергнутого императора, якобы ускользнувшего от убийц, всего лишь умело пользуется случаем, действуя, очевидно, по принципу «все приложится».

Однако мало ли поэтических шедевров, прошумев после обнародования, переходят затем в разряд тихой классики, чей удел покоиться в собраниях сочинений и звучать в основном на лекциях по истории литературы. В этом же случае гениальные стихи, перенесенные Юрием Любимовым на сцену Таганки, ожили в непредвиденном автором исполнении Владимира Высоцкого, превратившего разбойника Хлопушу в подлинное олицетворение народной мечты о воле, мечты, которой заведомо не суждено сбыться.

Почти одновременно с шумными и долго не смолкающими аплодисментами после каждого представления в зале Театра на Таганке образ привлек поэта Давида Самойлова, включившего в свою книгу «День» стихотворение о последних минутах пугачевского владычества и о предательстве его приверженцев. Ко дню пленения Пугачева воспетый и возвеличенный Есениным и Высоцким Хлопуша, мечтавший «увидеть этого человека», уже преклонил голову на плаху, а прочих пугачевских «князей и графьев» не первый день занимали другие заботы.

До поры до времени они помалкивали, но последний монолог, вложенный Самойловым в уста уже низвергнутого вождя, приняли как руководство к действию: «Был мужик, я, птахой мелкой, / Возмечтал парить орлом».

Таких признаний не прощают.

И отсюда неизбежный финал: «Ну, вяжи его, – сказали, – / Снова наша не взяла!»

Хлопуша-то умер неразочарованным в своем кумире.

Остальные присмотрелись, усомнились и решили, что своя рубашка ближе к телу.

Олег Дзюба, журналист. Москва «Секретные материалы 20 века». 2024